Анализ стихотворения блок черная кровь

С. Воложин

Вопреки мизерности доказательства пусть существует и оно.

Вопреки

Я хочу на новом для себя материале (отношениях Блока с Ахматовой и их отражении в поэзии) проверить несколько старых своих мыслей о “серебряном веке”, пусть и доказанных себе, но… Как говорится, маслом кашу не испортишь.

И для начала я займусь – для освоения — таким неблагородным делом, как пересказ гипотез Аллы Марченко

(https://www.akhmatova.org/articles/marchenko.htm), похоже, последней обозревшей тему. Неблагородно мое дело вдвойне, потому что перескажу в стиле vulgar.

Оправдываю себя тем, что как бы ни низок был художник в жизни, когда он эту низость сопрягает с идеалом, не меньше, и порождает художественное произведение, то эстетическое наслаждение от того оправдывает все. И отталкиваться мне от одного к другому кажется очень эффективным для глубокого понимания искусства.

Ну а мертвые сраму не имут.

Другое дело, узнает ли Марченко, прочти она пересказ, свои гипотезы?..

Так или иначе – приступим. Пересказ я наберу курсивом.

Аня Горенко, “дикая девочка”, как и сотни тысяч других заочно влюбленная в Блока, целых семь лет заставила Николая Гумилева, добиваться ее и вышла за него замуж так, без страстной любви, не сохранив для него невинность, а узнав, что он юбочник, вполне эмансипировалась, не считая, впрочем, физическую близость с мужчинами квинтэссенцией отношений. Поэтому или нет, но в свой “донжуанский список” 1927 года не включила она такую престижную фигуру, как Блок, хотя раз после совместного выступления на поэтическом вечере

, 25 ноября 1913 года, между
ними случилось нечто такое, о чем Ахматова никогда не распространялось, и после
чего мизантропический и ни с кем к тому времени не друживший Блок, аж пригласил
ее на 15 декабря к себе домой, впоследствии все дневниковые записи, относившиеся
к осени и началу зимы 1913-го, уничтожил, а встречаясь с нею (весьма редко),
просто терял себя, говорил невпопад, но, в общем, вел себя по отношению к ней,-
и как женщине, и как поэтессе, — отчужденно.

29 ноября 1913 Блок “радиоактивировал” (реанимировал)

воспоминанием о вечере 25-го
ноября свое двухлетней давности заброшенное стихотворение о цыганке и написал
“Седое утро”.

СЕДОЕ УТРО

Утро туманное, утро седое…

Тургенев

Утреет. С богом! По домам!

Позвякивают колокольцы.

Ты хладно жмешь к моим губам

Свои серебряные кольцы,

И я — который раз подряд

—

Целую кольцы, а не руки…

В плече, откинутом назад, —

Задор свободы и разлуки,

Но еле видная за мглой,

За дождевою, за докучной…

И взгляд — как уголь под золой,

И голос утренний и скучный…

Нет, жизнь и счастье до утра

Я находил не в этом взгляде!

Не этот голос пел вчера

С гитарой вместе на эстраде!..

Как мальчик, шаркнула; поклон

Отвешивает… «До свиданья…»

И звякнул о браслет жетон

(Какое-то воспоминанье)…

Я молча на нее гляжу,

Сжимаю пальцы ей до боли…

Ведь нам уж не встречаться боле…

Что ж на прощанье ей скажу?..

— Прощай, возьми еще колечко.

Оденешь рученьку свою

И смуглое свое сердечко

В серебряную чешую…

Лети, как пролетала, тая,

Ночь огневая, ночь былая…

Ты, время, память притуши,

А путь снежком запороши.

15 декабря, при единственном в жизни визите к нему домой, Ахматова вдохнула жизнь в переживающего кризис поэта своим рассказом о Черном море, которого он никогда не видел. И не мог в том рассказе не быть случай, как контр-адмирал Сиденсер нанес визит знаменитому художнику Верещагину, обставив его царским парадизом. Шесть миноносцев сперва кильватерной колонной, а потом, каждый, описав дугу в четверть круга, подошли к берегу, остановились в километре от него, спустили на воду по одной шлюпке, в них по трапу сошли восемь офицеров в

бело-золотой форме, матросы, как один, опустили весла в воду, и лодки понеслись. На берегу офицеры высадились и принялись подниматься по серпантину к домику, снимаемому на лето Верещагиным. Красиво. А Блок вообще море очень
любил. И – “радиоактивировалась” еще одна его заброшенная вещь, начатая в скуке
лета 1911-го в Абервраке на Бретонском побережье Атлантического океана:

Ты помнишь? В нашей бухте сонной

Спала зеленая вода,

Когда кильватерной колонной

Вошли военные суда.

Четыре — серых. И вопросы

Нас волновали битый час,

И загорелые матросы

Ходили важно мимо нас.

Мир стал заманчивей и шире,

И вдруг — суда уплыли прочь.

Нам было видно: все четыре

Зарылись в океан и в ночь.

И вновь обычным стало море,

Маяк уныло замигал,

Когда на низком семафоре

Последний отдали сигнал…

Как мало в этой жизни надо

Нам, детям, — и тебе и мне.

Ведь сердце радоваться радо

И самой малой новизне.

Случайно на ноже карманном

Найди пылинку дальних стран —

И мир опять предстанет странным,

Закутанным в цветной туман!

1911 — 6 февраля 1914. Aber’ Wrach, Finiste

re

И вот только это, случившееся 15 декабря 1913 года, единственное, слияние в высшем смысле, слияние Поэта и Поэтессы, и ценила Ахматова всю свою длинную жизнь, а Блок – через семь лет кончившуюся.

Вообще же Ахматова волновала Блока не так, как волновали роковые женщины его эротического выбора или прекрасные дамы его мечты, а так, как художника волнует не поддающаяся ему модель — материал, сопротивление которого он не в состоянии преодолеть.

И вот тут я хочу вступить.

Символиста тянет порок не сам по себе, а как этап к последующему покаянию и воспарению в бесконечно прекрасное сверхбудущее человечества. Не меньше.

Слишком плоха окружающая жизнь, чтоб не замаравшись поспешествовать добру.

Беспринципные незнакомки, падкие на модных поэтов, были подходящими, чтоб служить тем, от чего отталкивались высокие духом облачные символисты.

Но Анна Ахматова тянула на принципиальную и глубокую исповедницу Зла. В ней можно было утонуть. Духовное сближение с нею могло б потребовать отказа от себя.

Поэтому, чтоб там между ними ни случилось
25 ноября 1913 года, итогом могло быть со стороны Блока только «не тронь меня».

И я не согласен с Аллой Марченко, что Блок “

воспринимал ее как красивую женщину, которая, притягивая, не притягивала достаточно сильно, а вовсе не как «крупного поэта»”.

Я не согласен и с ее интерпретацией письменной оценки “Четок” Блоком – мол, это не его мать

так оценила сборник
“Четки”, а сам Блок, раз мать аргументировала не стихами из “Четок” ахматовскую
влюбленность в поэта, а стихами более ранними.

Я приведу оба письма.

Матери:

“

Я все жду, когда Саша встретит и полюбит женщину тревожную
и глубокую, а стало быть, и нежную… И есть такая молодая поэтесса, Анна
Ахматова, которая к нему протягивает руки и была бы готова его любить. Он от нее
отвертывается, хотя она красивая и талантливая, но печальная. А он этого не
любит. Одно из ее стихотворений я Вам хотела бы написать, да помню только две
строки первых:

Слава тебе, безысходная боль, —

Умер он — сероглазый король.

Вот можете судить, какой склон души у этой юной и несчастной девушки. У нее уже есть, впрочем, ребенок. А Саша опять полюбил Кармен

”.

Письмо Блока:

“

26 марта 1914. (Петербург)

Многоуважаемая Анна Андреевна.

Вчера я получил Вашу книгу

[“Четки”],
только разрезал ее и отнес Моей матери. А в доме у нее — болезнь, и вообще
тяжело; сегодня утром моя мать взяла книгу и читала не отрываясь: говорит, что
не только хорошие стихи, а по-человечески, по-женски — подлинно.

Спасибо Вам.

Преданный Вам Александр Блок.

Р. S. Оба раза, когда Вы звонили, меня действительно не было дома

”.

Любой филолог умеет доказать, что черное есть белое и наоборот. Вот и Марченко:

“

Заподозрить прямодушного Блока в дипломатической увертке как-то неловко, и тем не менее… отзыв, приписанный матери: «не только хорошие стихи, а по-человечески, по-женски подлинно», — на самом деле — личное мнение Блока, точнее, его первое, беглым взглядом зафиксированное впечатление (разрезать тонюсенькую, в 52 лирические пьесы, поэтическую книгу и сделать это аккуратно, а Блок был аккуратист, не «сфотографировав» в краткий миг ее образ, профессионалу невозможно, и захочешь — не получится)”.

Нет, мелко понимали Ахматову мелкие люди. И это им принадлежит байка о совсем уж мелком понимании Блоком Ахматовой, выраженном устно, да еще и ей в глаза:

“

Е. Ю. Кузьмина-Караваева в своих воспоминаниях “Встречи с Блоком” описала такой эпизод: “Помню, как первый раз читала стихи Анна Ахматова. Вячеслав Иванов предложил устроить суд над ее стихами. Он хотел, чтобы Блок был прокурором, а он, Иванов, адвокатом. Блок отказался… Тогда уж об одном, кратко выраженном мнении стал он просить Блока. Блок покраснел… и сказал: “Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо писать как бы перед Богом” (Труды по русской и славянской филологии. XI. Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 209. 1968. С. 259 — 260). Однако следует отметить, что А.А. Ахматова, по сведениям З. Г. Минц, читавшая воспоминания Е. Ю. Кузьминой-Караваевой, утверждала, что Блок на собрании у Вячеслава Иванова не говорил о ней тех обидных слов, которые приводятся во “Встречах с Блоком”. З. Г. Минц предполагает, что слова Блока об Ахматовой были произнесены им в доме писательницы А. В. Тырковой (там же. С. 263-264)” (https://brb.silverage.ru/zhslovo/sv/tsv/index.php?r=proza&id=9#0020 ).

Или вот:

“

Д.Е. Максимов (“Поэзия и проза Ал. Блока”. Л. 1975, стр.515) передает утверждение Ахматовой, что Блок не говорил при ней этих обидных слов (“Он и не мог их произнести публично – он был хорошо воспитан”). Тем же исследователем высказана догадка, что эти слова могли быть высказаны в личном разговоре с мемуаристкой или, вернее, в доме А.В. Тырковой и, конечно, в отсутствии Ахматовой (стр. 515-516)” ((В. Н. Топоров. Ахматова и Блок.Berkeley, 1981, стр. 143).

Так если можно

“предполагать” и “высказывать догадку”, то я предполагаю, что вообще не Блок это произнес. И
высказываю догадку, что Кузьмина-Караваева выдумала это из тайной ревности. Блок
мог понять, что если большинство пишет как бы перед Богом, то Ахматова – как бы
перед Демоном.

На той же странице своей книги Топоров пишет: “

Выделение Блоком Ахматовой <…> на особое место среди других акмеистов <…>, возможно, отразилось – как отголосок разговора Блока с Пястом – в рецензии последнего на “Четки”…” А Пяст и Ахматову, и ее
“Четки” очень ценил.

В доказательство своей гипотезы, как Блок понимал поэтессу

, я приведу миниразбор его первого стихотворения из цикла “Черная кровь”. Тот цикл, намекает очень авторитетный ученый, связан с Ахматовой (В. Н. Топоров. Ахматова и Блок.Berkeley, 1981, стр. 81,
144-145).

1

В пол-оборота ты встала ко мне,

Грудь и рука твоя видится мне.

Мать запрещает тебе подходить,

Мне — искушенье тебя оскорбить!

Нет, опустил я напрасно глаза,

Дышит, преследует, близко — гроза…

Взор мой горит у тебя на щеке,

Трепет бежит по дрожащей руке…

Ширится круг твоего мне огня,

Ты, и не глядя, глядишь на меня!

Пеплом подернутый бурный костер —

Твой не глядящий, скользящий твой взор!

Нет! Не смирит эту черную кровь

Даже — свидание, даже — любовь!

2 января 1914

Меня поразила в этом стихотворении нестыковка строки:

“Мать запрещает тебе подходить” — со словами матери Блока, написанными почти через три месяца позже (и процитированными выше):

Кармен там это Дельмас, так упомянутая Топоровым: “

цикл стихотворений “Черная кровь”… большая часть стихотворений написана в конце декабря-января [1913-1914 гг.], т.е. непосредственно перед созданием цикла “Кармен”… и романом с Л.А. Дельмас и непосредственно после посещения поэта Ахматовой и обмена посвященными друг другу стихотворениями”. Дельмас, исполнительница роли Кармен, <<преисполненная радостью бытия>>, радостью, говорившей о <<бушевавшей в ней … «буре цыганских страстей»>> или проще — про <<что-то такое простое, чего нельзя объяснить>> (https://www.peoples.ru/love/block-delmas/).

Вспомним, что Кармен у реалиста Мериме ведь простая провинциальная потаскуха. В опере Бизе, правда, она опоэтизирована. Так и то и то в письме матери Блока, хоть и не дословно, но переносится на Дельмас.

По сравнению с такой певицей для мамы уж лучшей парой была б для сына поэтесса Ахматова.

А для Блока, судя по стихотворению, понятому “в лоб” – наоборот

.

Судить об этом “наоборот” можно по краткости и энергичности противостояния соблазну любви отказа от нее. Вдумайтесь: этот перебой восклицательным знаком внутри строки… Эти два задыхающихся перебоя, обозначенные тире… И сама конечность двустишия…

Но

! Все-таки шесть предшествующих и противоположных по смыслу
двустиший тоже чего-то стоят. Уравновешивают отказ.

Все верно. Нужно вспомнить Выготского и его термины: противочувствия и уничтожающий их катарсис.

Тут не рационалистическое предвидение невозможности удовлетворить демоницу. Разве безумие взаимной любви не дало б ожидаемой ею, как ницшеанкой, исключительности их чувства, заключавшемуся, скажем, в утонченности его? Вы посмотрите, эта утонченность уже присутствует в одних только взглядах их друг на друга, даже в несмотрении

. Тут не предвидение
невозможности.

Тут и не упоение этой уже начавшейся исключительностью и расцветающей на глазах, от строчки к строчке.

Тут не одно и не другое. Тут – третье, нецитируемое. ТАКАЯ любовь потребует отдать исключительности само творчество поэта. А Блока тянет не к исключительности, тянет не во имя собственных переживаний творить. Он – да — человек-эпоха. Но не эпоха вспыхнувшей в России после поражения социальной революции революции сексуальной. Нет! Дело шло к следующему, еще более мощному социальному потрясению: мировой войне и целой серии социальных революций. И Блока тянет быть

их
чувствилищем.

09

октября 2004 г.

Натания. Израиль.